Утрата русской мечты
Владислав Иноземцев о страхе россиян перед будущим
Полгода назад автор этой статьи написал текст, где описывал внутреннюю логику вызревания современного российского авторитаризма. Не пересматривая основную оценку происходящего сегодня в России, я бы хотел несколько более системно осмыслить события, предшествовавшие становлению рамок, в которых сейчас живет страна, а также попытаться понять, почему события развивались по известной всем траектории.
Начнем с истории.
Начало нового века подавляющее большинство российских граждан встретили в крайнем недовольстве от первого постсоветского десятилетия. Экономика развалилась, породив неустроенность и нищету, не говоря уже о появлении раздражавшего многих класса новейшей буржуазии. Ранее единая страна распалась на части, подняв волны переселенцев, разбив привычный уклад жизни миллионов семей и создав предпосылки для возникновения реваншистских и имперских настроений. Демократия не принесла ожидавшегося нового политического строя, подняв на поверхность людей, представлявших симбиоз бывшей номенклатуры и нового финансового олигархата. Все казалось зыбким, но при этом остро ощущалась невозможность разрушения сформировавшейся новой реальности: экономическое неравенство было не искоренить, правовое демократическое государство не построить, потерянную империю не воссоздать. Это ощущение во многом и стало основанием для нового порядка, в котором любое достижение воспринималось как чудо, а любое системное, но непосредственно не осязаемое и не применимое, благо не считалось особой ценностью.
Из этих ценностей самой бессмысленной с точки зрения россиян была возможность так или иначе участвовать в политике – начиная с выборов 1996 года людям последовательно указывали на их место, так что в целом многое было уже усвоено. Поэтому первым элементом «упорядочивания» системы стало уничтожение политического: было и наступление на федерализм через создание округов и назначение полпредов, а затем и отмену выборов губернаторов; и ограничения партийной жизни через отмену избирательных блоков, дополнительные требования к организации партий и повышение проходного барьера; и закрепление власти элитных групп через постоянные изменения избирательного законодательства и увеличение срока пребывания высших должностных лиц на своих постах. Обычно принято говорить, что все это стало возможным в 2000-е гг. на фоне огромных нефтяных доходов и бурного экономического роста, породивших знаменитый феномен «обмена колбасы на свободу». Но эту вроде бы очевидную связку стоит поставить под сомнение. С одной стороны, вся мировая практика говорит ровно об обратном: рост благосостояния повышает запрос на политическое участие, а в России все шло в противоположном направлении. С другой стороны, следует признать, что как таковые свободы в 2000-е гг. не слишком-то и сокращались для большинства граждан, а для большей их части даже расширялись. Поэтому правильнее говорить не о свободах как таковых, а именно о политике, возможности в которой стремительно сокращались, – причем никакого значимого изменения не случилось даже тогда, когда во времена «медведевской оттепели» стали говорить о модернизации и демократии: продление сроков полномочий президента и депутатов, равно как и максимальное повышение проходного барьера, случились именно в то время. К началу 2010-х гг. с политикой в России было покончено, и после небольших конвульсий 2011-2013 гг. она была полностью заменена администрированием.
Следующее десятилетие ознаменовалось такой же «зачисткой» экономики. В представлении современной российской элиты экономики как таковой не существует: есть некий набор активов, которыми можно распоряжаться и из которых можно извлекать доход. Население не является одним из этих активов – оно скорее выступает неизбежным добавлением к нефти, газу, земле, недвижимости и прочим привлекательным объектам, без которого функционирование всей системы обогащения власть имущих невозможно. Такое мировоззрение имплицитно предполагало очевидное следствие: доля населения в экономических благах вполне может быть зафиксирована соответственно его функции. Если в политике польза от граждан заключается в правильном голосовании, то в экономике она состоит в производстве добавленной стоимости для «хозяев жизни», оплате налогов и обязательных взносов и потреблении того, что в той или иной мере олигархические компании готовы поставить на внутренний рынок. Особенность экономики такого типа заключается в том, что она не требует развития: богатства правящей верхушки создаются не ростом капитализации активов, а постоянным денежным потоком, многократно превышающим ее текущее потребление. В данной ситуации нулевой рост является почти идеальным состоянием: уровень жизни населения не повышается, так как практически все зарабатываемое тратится, сохраняя потребность в дальнейшей работе, а богатства элиты умножаются, так как ежегодно изымается приблизительно тот же самый объем прибылей/бюджетных фондов. Соответственно 2010-е гг. прошли на фоне быстрого снижения темпов роста в начале периода (в 2011–2013 гг.) и устойчивой стагнации в оставшееся время – причем эта стагнация была заметна во всем, кроме благосостояния правящей элиты. Многим экспертам казалось, что система не может быть стабильна в условиях падающих доходов, но эта гипотеза опровергнута практикой. Это означает, что никакого «путинского консенсуса» 2000-х гг. не существовало в природе, и поиски нового, якобы сменившего его в следующем десятилетии, бессмысленны. В той же мере, в какой политика не являлась ценностью для постсоветского россиянина, не является для него ценностью и экономика: для россиян важнее всего именно базовые права (к которым не относится право на участие в политической жизни) и некий стандарт благосостояния (а не его постоянное повышение и тем более не возможность проявить себя в бизнесе). Поэтому в 2010-е гг. «современная» экономика в России исчезла, как и «современная» политика в 2000-е гг.
Если отталкиваться от такой картины недавней российской истории, то окажется, что в начале 2020-х гг. режим имеет шанс столкнуться с куда более серьезным испытанием, так как на кону стоит нечто большее, чем возможность баллотироваться или голосовать, и даже чем надежда на постоянный рост уровня жизни. Речь идет о тех свободах, к которым за последние двадцать лет большинство россиян успели привыкнуть: свободе выезда из страны (российская внешняя политика будет угрожать ей все больше); свободе слова (люди могли ее не слишком ценить, но вряд ли их радует перспектива получения тюремных сроков за перепосты невинных текстов в сети); свободе информации (скрепы и пропаганда практически полностью заменили ее, а регулирование интернета может еще более усугубить проблему); свободе собраний (и речь даже не о митингах, собирающих тысячи участников, а о любой просветительской лекции в популярном кафе); и даже праву на частную жизнь (возможность сбора данных о гражданах скоро вполне может обернуться тотальным контролем за таковой). Россияне показали, что могут обойтись без современной политики и даже без нормальной экономики. Но можно ли отобрать у них право на набор повседневных действий и банальных удобств – вопрос открытый.
История последних тридцати лет наложила на российское общество серьезный отпечаток, но не только тот, что был описан выше. Помимо снижения требовательности к образу настоящего, она существенно исказила и образ будущего (а точнее, во многом полностью его девальвировала и заменила чем-то сложно поддающимся описанию).
В 1980-е гг. ценностная матрица советского человека радикально отличалась от представлений о жизни современного россиянина. Советский человек был воспитан в парадигме, которая (помимо фантазий о коммунизме) абсолютизировала два обстоятельства: с одной стороны, возможность и желательность перемен (покорения природы, технологического прогресса, социальных революций и т.д.), и, с другой стороны, идеи прогресса (завтра «по определению» должно быть лучше, чем сегодня). Эти два момента стали основными факторами, которые позволили советскому обществу с удивительным для наших дней бесстрашием броситься в пучину перестройки и разрушить коммунистический строй с комсомольским задором. Однако то, что произошло потом, имело свои последствия. Советский человек брежневского периода не мог себе представить ни межнациональных войн, ни жестокости коммерческих «разборок», ни колоссального социального расслоения, ни масштабов социального приспособленчества, которое могут проявлять его собственные сограждане. Произошедшее в 1990-е и 2000-е гг. нанесло по сознанию миллионов людей страшный удар, не столько воспитавший нового человека, сколько уничтоживший существовавшего ранее. В новых условиях было убито стремление к будущему и позитивное о нем представление. Мы сегодня сами не понимаем, насколько российское общество сковано в своих действиях этими обстоятельствами.
Если обратиться к основным отечественным дискурсам, можно увидеть, что они выстроены вокруг абсолютизации образов прошлого. Даже без усилий властей мы обсуждаем сегодня, что для нас лучше: советское прошлое (с его «гуманным» государством, пенсиями, равенством, бесплатным образованием, «дружбой» между народами и т.д.) или прошлое постсоветское (с демократией, рыночной свободой, возможностью делать состояния, шансом за несколько лет превратиться из преподавателя провинциального института в первого вице-спикера Госдумы, и т.д.). Отмечавшееся недавно столетие академика Сахарова показывает, насколько все мы – и даже те, кто сегодня категорически не приемлет нынешний режим – очарованы дискурсами и идеалами эпохи, которая ушла и никогда не вернется. Обсуждения памятников Александру Невскому или Дзержинскому на Лубянке – из той же серии, хотя кажется совершенно другим дискурсом, увлекающим иную часть населения. Но при этом большинство хочет куда-то вернуться – кто в 1960-е, кто в 1980-е, кто в 1990-е и начало 2000-х.
Поиск идеала в прошлом стал поистине общенациональным занятием, а отказ от конструирования образа будущего запирает россиян в настоящем. В 1950-е гг. европейцы задумались о наднациональном союзе и создали самую совершенную в мире политическую конструкцию. А мы придумали лишь убогую иллюзию постсоветского экономического пространства и умудрились отобрать Крым у Украины. В 1980-е гг. Китай решил открыться миру и построить новую экономику на основе привлечения инвестиций и создания с нуля тысяч и десятков тысяч производств – мы же смогли противопоставить этому только приватизацию и передел того, что было создано раньше. Страх россиян перед будущим и любовь к прошлому не созданы Путиным. Они лишь использованы им. Люди не видят будущего и именно поэтому им так дорога стабильность, которую провозглашают и на которой спекулируют нынешние российские власти.
Россия сегодня находится в серьезном системном кризисе – и с этим не поспорят ни либертарианцы, ни охранители. Однако любые варианты «выхода» из этого кризиса ориентированы не вперед, а назад, выстроены из соотнесения «сегодня» и «вчера». Темы коррупции, сменяемости власти, организации пенсионной системы и здравоохранения, обеспечения конкуренции, независимости суда – все они переходит из одной программы в другую, не принимая в расчет самого очевидного обстоятельства: Россия не является той «нормальной» страной, экономической и политической системе которой требуется «тонкая настройка». Страна выпала из мировой динамики, и отставание от передовых стран – экономическое, технологическое, а особенно ментальное – исчисляется не годами, а поколениями. Без радикального изменения того ракурса, с которого россияне смотрят на себя, страну и окружающий мир, никаких серьезных изменений ждать не стоит.
Возвращаясь к началу статьи: да, в 2020-е гг. Путин и российская правящая элита сталкиваются с более серьезными вызовами, чем в 2000-е и 2010-е гг. Они намерены покуситься не на политическое участие или материальное благосостояние, а на личную свободу, которая современным человеком ценится больше и первого, и второго. Однако вполне может оказаться, что и эту высокую планку отечественным властям по силам будет взять – прежде всего потому, что россияне утратили главную личную свободу: свободу мечтать и свободу строить в своем сознании образы незнакомого будущего.
